Усвятские шлемоносцы[2017] - Евгений Иванович Носов

— Кося! Табак готов ли? Давай-ка сюда, буду пока собирать.

Или:

— Митюня-я! Ты не брал ли карандашика? Папке надо. Письма нам будет писать папка. А я никак не найду карандашика.

13

Пришла с лугов, толкнув рогами калитку, корова Зозуля — в чёрном чепраке по спине, будто внапашку от духоты и зноя. Корова сытно взмыкнула и, покосившись на сапоги, повтягивав ноздрями расплывшийся дегтярный дух, протяжно выдула из себя негожее снадобье. Потом, сама источая парной запах переваренной зелени и накопленного молока, пощёлкивая, будто новой обувью, начищенными травой, ещё крепкими копытцами, не спеша, домовито побрела по двору, принюхиваясь и приглядываясь ко всякой мелочи.

Вскоре мимоходом набрёл Лёха Махотин — в новой синей рубахе с косым воротом, опоясанный узким кавказским ремешком, уснащённым, ровно выездная сбруя, мелкими бляшками. Чуб у Лёхи вороными кольцами, чёрные глаза маслено щурятся — навеселе мужик. Лёха размашисто, точно год не виделись, шлёпнул по Касьяновой ладони.

— Ну как, шлемоносец? Снарядился?

— Да подь ты… Уже приклеили.

— Ладно тебе! И шуткануть нельзя. Чего делаешь-то?

— Да вот… — Касьян кивнул на выложенную стенку дров. — Хоть на первое время.

— Давай кончай, теперь уж не напасёмся. Бери Наталью да айда ко мне, посидим напоследок.

Касьян оглянулся на недоприбранную порубку.

— Дак лучше ты ко мне. С Катериной и приходи.

— Чем же лучше? У тебя, гляжу, тоже никого. А я сейчас за тёткой Апронькой да за Михеем сбегаю да и сядем. Михей своих двух ещё теми днями отправил, дак теперь всё на задах стоит, мается один.

— Нет, Лексей, спасибо на добром. Сам гостей жду. Малого послал за Никифором, с минуты на минуту должны.

— И Никифора бери, всем хватит.

— Нет, Лёха, нет. Ты уж прости. Не тот день, чтоб из дому уходить. Сам понимаешь. С тобой мы ещё и завтра свидимся, и потом. Глядишь, не разлучат, вместе будем. Последние часочки дома надо побыть. Может, зайдёшь, выпьем моей?

— Да чего уж… Всю по дворам не перепьёшь. Ну, раз так — бывай! Пойду к Зяблову заверну.

— Дак и он не пойдёт. Не тот день, говорю…

— Вот чёрт, никого не докличешься. Э-эх, раскувшин с простоквашей…

Сверкая сатиновой спиной, Лёха шагнул к дворовому окну, боднул головой занавеску и шумливо гаркнул:

— Здорово, Натальюшка, душа любезная! Здравствуй, тёть Фрось. Дайте на вас в последний разок погляжу. Ну, Наталья, ну, молодец! Эка рясна!.. Я-то? Спасибо, спасибо… А тебе благополучного третьего, богатыря-селяниновича… Не-ет, тёть Фрось, ничего не бойся… Да уж постараемся, бабоньки, постараемся… Придём, тёть Фрось, куда мы денемся… Ну, прощевайте! Не поминайте лихом, ежели что не так…

Кивнув ещё раз Касьяну, Лёха, возбуждённый этим беглым разговором, вышел задней калиткой, и там, под вишенником, вырвалось у него растроганным всплеском:

Ах, кабы на цветы да не морозы,

И зимой бы цветы расцветали-и…

Раза два Касьян выходил за ворота и, слушая, как уже начала то здесь, то там пошумливать деревня, выглядывал в дальнем её конце Сергунка. Но он, пострел, объявился аж под самый вечер, когда солнце, обойдя Усвяты, покатилось к своей летней обители где-то за ржаным полем. Перекрещенный белыми лямками, волоча за собой пыльную, в листьях лозовую хворостину, Сергунок заскочил во двор один, без Никифора.

— Вот! — протянул он Касьяну сложенную бумажку. — Велели передать.

Касьян, недоумевая, развернул синий клочок от рафинадной пачки. Неровными полупечатными буквами там было накарябано:

«Родной брат Касьян Тимофеич. Кланяется тебе твой родной брат Никифор Тимофеич и Катерина Лексевна. А притить мы не можем, со всем нашим удовольствием, а нельзя. Завтра я призываюсь, так что притить не могу, нету время. Серёжка твой говорил, тебя тоже берут. Тогда пойдём вместе. Только возьми своего табачку и на меня. Твой табак добрый. Одно жалею, не увижу матушку нашу, Хросинью Илинишну. Пусть обо мне не убивается. А если пойдём шляхом мимо Усвят, то, может, наведаюсь попрощаться. А так у нас всё хорошо, все живы-здоровы.

Твой родной брат Никифор Тимофеич».

Касьян так и этак повертел сахарную бумажку. До сей минуты ему и не мнилось, что Никифора тоже призовут. Он был на восемь годов старше Касьяна. Правда, после него народились ещё два мальчика, а уж потом сам Касьян-четвёрт. Но те умерли ещё в младенчестве, и остались Касьян да Никифор, как две вереи, между которыми зияли никем не подпёртые эти восьмилетние разверстые ворота. Никифор ещё в первый год женитьбы отошёл от двора, обжился в Ситном на тестевой земле, как раз к тому времени умершего, да и остался там за хозяина. И вот, оказывается, и его берут, старшого. Мать теперь и вовсе разгорюется. Обвыкаясь с этой новостью, Касьян устранённо смотрел на Сергунка, всё ещё стоявшего перед ним с холщовой сумкой и со своим ивовым пропылённым скакуном. Мальчонка отмерил на нём в оба конца вёрст двенадцать, даже немного осунулся лицом, но глаза его распахнуто голубели от исполненного поручения.

— Дак чего там дядя Никифор? Готовится?

— Куда готовится? — не понял Сергунок.

— На войну. Куда ж ещё?

— Не-е! — зазвенел голоском Сергунок. — У них там никакой войны нету.

— Как это нету?

— Дядя Никифор с мужиками на речку ходил. Должно, рыбу ловить.

— Так… А тётка чего?

— А тёть Кать хлеб пекла с маком. А потом чего-то шила. Она и нам колобок прислала. — Сергунок поддал сумку спиной.

— Ага… Ну ясно… А ты-то почему долго? Али забаловался? Мать вон истикалась: нету и нету.

— Ну дак дядя Никифор на речке был! — обиделся Сергунок. — А когда пришёл, вот это написал и велел передать.

Касьян мазнул Сергунка по щеке ладонью:

— Молодец.

Старуха Ефросинья Ильинична, все эти дни горестно молчавшая, неслышная в своём топтании по дому, уже обряженная в новый крапчато-белый платочек, выслушала известие о старшем сыне как-то равнодушно, словно до неё не доходили эти слова или вроде они сами собой разумелись.

— Ну-к што ш… — обронила она, помолчав. — Тади садитесь обедать.

И, ссутулясь, тенью побрела в катаных опорках на кухню, оставив за собой тягостную тишину.

Касьян, сам не ведая для чего, аккуратно свернул синюю бумажку по прежним сгибам и, как налоговую квитанцию, бережно засунул за Николу, который спокон веку хранил все ихние счета с посюсторонней жизнью. Оказывается, вблизи Никола был напрочь лыс или, как Матюха Лобов, наголо обстрижен. «А они-то идут, идут…» — опять напомнил он одними глазами.

— Это твоё, Кося, — почему-то шёпотом сказала Натаха, указав на сундук, где высилась горка,